DSCH

Прежде, чем закончатся нынешние времена...если вообще закончатся, пройдет двести миллиардов лет. Карло-Марло и компания обличали внутренние противоречия капиталистической системы, которые безусловно, по логике вещей, должны её сокрушить. Но капитализм пока держится. Каждый, имеющий глаза, видит внутренние противоречия коммунистической системы, но кому ведомо, что способно её сокрушить? Он знает одно: когда... если... нынешние времена пройдут, людям захочется упрощенной версии того, что было. Что ж, имеют право.

@темы: цитаты, слепой дальтоник

---

Нам всем нужен доктор.
_________


ну хотя бы
_________

целительная сила двух порций доширака практически равна целительной силе целой сковороды жареных куриных ног
распределение, наверное, такое: ноги - при гриппе, а бомж-пакеты - от температуры
по наследству от папочки достался такой подход
_________

Мандельштам: "Нам кажется, что все идет, как надо, и жизнь продолжается, но ведь это только потому, что ходят трамваи"
Не было бы столько знамений на земле и на небе, непременно ввела бы в обиход тост "за трамваи"

@темы: цитаты, веселое, слепой дальтоник, дикое домашнее хозяйко

---

"мак, как след от пули, вокруг которого расходится кровь"

via дорогой Эсме


и пост Редигера

@темы: цитаты, слепой дальтоник

---

а ведь не хотела её читать!

- Тенора, - объяснял он, - хуже
всех. Одеваются как принцы, расхаживают повсюду с важным видом, как
будто от каждого их движения дамы должны падать в обморок, что конечно
же и происходит. Где бы они ни прошли, за ними тянется шлейф из
потерявших сознание женщин. Тенора невозможно пригласить в гости, потому
что ваши дамы будут грудами валяться на полу.

(с) Ричард Харвелл. Колокола.

@темы: цитаты, веселое

---

Факельное шествие!
Я требую факельного шествия!

UPD: вообще моё спасенье в эти дни - Внутренняя колонизация Александра Эткинда:

Представляя себе по сильно устаревшей традиции, интеллигенцию и бюрократию наподобие друх эндогамных племен, ритуально избегающих друг друга, мы с удивлением обнаруживаем множество пересечений, сношений и перевоплощений <...> Когда русские народники, евреи-сионисты и мусульманские активисты встречались в царских тюрьмах, они обсуждали творчество великих русских писателей, от Пушкина до Толстого.

В XIX веке реалистический роман стал ведущим жанром национализма во всем западном полушарии (Anderson 1991). То же произошло и в Росссии, но, несмотря на националистические мотивы некоторых русских романов, русская литература играла не разделяющую, а объединяющую роль. В большей степени, чем любой другой аспект имперской культуры, литература приняла на себя Бремя бритого человека [Эткинд выводит человека бритого как квазианалог белого человека британской империи] и достойно несла его. На просторах огромной империи культ Пушкина стал всеобщим вероисповеданием тех, у кого не было ничего общего. В "Идиоте" Достоевского два случайно встретившихся героя, обедневший князь и купец-старовер, перечитывают вместе "всего Пушкина". Российский бунтарь Владимир Ленин изучал Пушкина в гимназии, где русскую словесность преподавал отец его будущего соперника, Александра Керенского. Ленин любил перечитывать Салтыкова-Щедрина и (что более удивительно0 Тургенева (Валентинов 1953). Еврейский бунтарь Владимир (Зеев) Жаботинский писал в воспоминаниях, что к 14 годам знал "всего Пушкина" и еще Шекспира в русском переводе. Это не мешало ему отмечать имперские и антисемитские мотивы у Пушкина и других русских классиков (Жаботинский 1989). Польский бунтарь Аполлон Коженевский, отец Джозефа Конрада, написал свою главную пьесу по образцу грибоедовского "Горя от ума". <...> При взгляде назад русская литратура кажется необычайно успешным инструментом культурной гегемонии. С её классиками, еретиками и критиками, русская литература завоевала больше почитателей среди русских нерусских и врагов России, чем другие имперские предприятия. Стандартизировав язык, создав общий круг значений и этим объединив своих многочисленных читателей, литература оказалась очень ценным достоянием. Цари и цензоры это редко понимали и ценили. Поэтому империя рухнула, но литература пережила её.

Не всегда замечая это, исследователи кантовского кризиса говорят о периоде, совпадающем со всременем русской оккупации Кенигсберга. К прочим объяснениям этого важного, хотя и временного кризиса нужно добавить и постколониальное. Под властью колониального режима интеллектуалы часто испытывают похожие чувства - раздвоение, сомнения, ненависть к себе, писчий спазм. Из таких ситауций, в Алжире и по всему миру, вышла значительная часть экзистециальной мысли XX века.
<...>
Историки знают, что именно во время Семилетней войны в Германии складывалась публичная сфера; догадывались об этом и современники.
<...>
Свою мысль о состоянии человечества Томас Аббт выразил в мрачной притче об армии на вражеской территории, которая не представляет. в чем цель войны. так что каждый солдат вынужден заключаь свой собственный мир (Zammito 2002:169).

Ты русский, и тебе это, может быть, неприятно, но я сторонний человек, и я могу судить свободно: этот народ зол; но это еще ничего, а всего-то хуже то, что ему говорят ложь и внушают ему, что дурное хорошо, а хорошее дурно. Вспомни мои слова: за это придет наказание, когда его не будете ждать!(Лесков 1893: 368) - хм, наказания приходят, травмируют национальную память и уходят, ничего не меняя - или все-таки нет?

Но в обществе внутренней колонизации, которое аннексировало, ассимилировло иили уничтожало своих внешних и внутренних "других". почти все имели одинаковый цвет кожи. Место рас здесь заняли сословия - правовая категория, по функциям схожая с расой или кстой но отличная от них по происхождению.<...> Хотя у расы предполагалась биологическая природа, а у сословий - правовая, на деле оба конструкта принадлежали сфере культуры.Культурное конструирование расы натурализовало имперскую власть, культурное конструирование сословия легализовало её.

Как в Вашингтоне, все было большим и возвышенным в Петербурге. Построенные на ничейной земле и расцветшие, становясь столицами, эти города-ровесники были одинаково выкроены из колоний, чтобы управлять метрополиями, обозначая внешнюю точку, служащую местом власти. Центральная часть Вашингтона - гигантская аллея, которая соединяет и разделяет город, - похожа на линию петербургских набережных, площадей и парков, протянувшихся вдоль Невы. Обе столицы объединены одной и той же традицией радикального европейского Просвящения, но обе играли консервативную роль господ разделенного ими мира. Похожими были и их тревоги: одна расположена слишком далеко на север, а другая на юг, обе были отрезаны от экономических и демографических центров своих стран и обе смехотворно доступны для своего главного врага - британского флота.

Проблемы начинались тогда, когда петербургские юристы стали регулировать разнообразие своей империи, используя сословное законодательство в качестве универсальной матрицы. Большие религиозные, этнические и функциональные группы - казаки, евреи, татары - наделялись особыми перечнями прав и обязанностей, как будто они тоже были сословиями. Небольшие народности обобщали в катергории: "горцы", "кочевники", "северные народы". На колониальных границах, где повторялись циклы восстаний и репрессий, и во внутренних губерниях, где границы сословий охранялись телесными наказаниями и насильственными переселениями, уровень насилия оставаляся высоким. Но когда сословную систему уничтожила революция, насилия стало еще больше. <...> Ориентализация крестьян была частью когнитивной механики крепостного рабства: к людям нельзя относиться как к собстенности, если не конструировать очень больших разлиций между собой и ними. За сословными законами, определявшими права и обязанности сословий, следовала сословная мораль, которая предписывала особенности поведения и допустимые возможности общения.

запись создана: 18.03.2014 в 22:41

@темы: цитаты, слепой дальтоник, грущик

---

via старман

Ты знаешь, что любишь человека, если разговариваешь с ним в уме, как минимум, по 20 минут в день.
Be kind rewind

@темы: цитаты, длинношеее, грущик

---

Сильно впечатлена Signed with Their Honour Джеймса Олдриджа. Полудокументальное повествование, линейное - о прошлом героев ничего практически не раскрывается, есть только «здесь и сейчас». Здесь – это Греция до оккупации, сейчас – год сражений с 1940 по 1941, вы в кабине Gloster Gladiator, который, видимо, позже назовут Hope. И вот постепенно уменьшающаяся эскадрилья в адовом логистическом бардаке делает свою работу – прикрывает греческие города от итальянских бомбардировщиков, а потом из-за албанской границы начинают переть Доры под прикрытием Ме-109 и все окончательно катится к чертям. Самые лучшие сцены – это как раз самоубийственный бой трех бипланов с Мессерами и тихая гавань влюбленных на обреченном Крите. Любовная линия совершенно невероятная - да, такая, как велит им честь, но при этом абсолютно достоверная в своей простоте и ясности.
Конечно, автор наделил героя своим мировоззрением, и если в другой его книге, про Каир, эта социалистическая милота и забавляла, и раздражала, то здесь она – плоть и кровь - и героев, и любви, и текста. Роман был написан по горячим следам – в мае 1941 союзники потеряли Крит, а в 1942 этот дебют австралийского военкора Олдриджа вышел из печати. От этого факта у меня немного кружится голова – это как если бы Асан Маканина был опубликован в девяносто шестом, еще далеко до Сталинграда, не начались массовые бомбардировки немецких городов – а можно уложить в свой чемодан такую мощь.

Перевод отвратительный, но

По сведениям разведки, можно было ждать налета бомбардировщиков, сопровождаемых истребителями. За последние несколько дней в районе Аргоса происходило оживленное движение; эвакуация шла как из самого Аргоса, так и с побережья к югу и юго-востоку от неге. Перевалив через хребет, они полетели над ущельями, между которыми вилась дорога. Квейль видел, что здесь образовался затор, но зато дальше, на окружающих Аргос равнинах, движение разливалось широким потоком. На побережье все так и кипело. В бухте стояли небольшие суда, а у берега — лодки. Лодки отходили от берега и шли к судам. Возле самого города, охваченного огнем, Квейль увидел у пристани пароходы. Шла бомбежка.
— Взгляните, что под нами, — сказал Кроутер.
— Пикировщики, — ответил Хикки.
— Их несколько сот.
— Я слышу, как они переговариваются, — сказал Квейль.
— Атакуем в строю, — крикнул Хикки.
Квейль передвинул предохранитель спуска на «огонь» и стал следить за крыльями Хикки. Почти прямо с запада правильным строем шли двухмоторные бомбардировщики.
— Разобьем их строй, — сказал Хикки.
— Не упустить бы, — пошутил Кроутер.
Во всем, что они говорили, слышался восторг острой опасности. Квейль почувствовал тошноту, которая не имела никакого отношения к болтанке, испытываемой его «Гладиатором», а была вызвана нервным напряжением. Он попробовал дать себе передышку, но тотчас же его рука, лежавшая на штурвале, упустила управление, и он почувствовал, что самолет начал качаться.
— За мной, — сказал Хикки.
Он развернулся, скользнув на крыло. Они находились на высоте пяти тысяч футов над немецкими «Хейнкелями», и Квейль боялся, что к концу такого пике он потеряет сознание. Хикки хотел атаковать «Хейнкелей» в лоб снизу. Квейль изо всех сил старался держать себя в руках, чтобы не врезаться в какой-нибудь из бомбардировщиков. Он чувствовал жар в голове, и его израненные щеки вспухли при переходе в пике. Все трое шли, ни на мгновенье не нарушая строй, пока не вырвались прямо в лоб «Хейнкелям».
Расчет Хикки оказался безупречным. В тот момент, когда они выходили из пике, Квейль невольно подумал, что Хикки все сумел учесть. В следующее мгновенье он потерял сознание, но пришел в себя, пока еще продолжался подъем и «Хейнкели» были обращены к ним брюхом. Он увидел, что Кроутер открыл огонь, делая крен налево. Увидел, как Хикки впереди идет вверх почти прямо на «Хейнкеля».
Квейль взял прицел на мотор одного из «Хейнкелей» к нажал спуск. Он так давно не испытывал сотрясения от пулеметной очереди, что чуть не подпрыгнул, когда почувствовал его; но он удержал «Хейнкель» в прицеле и отвалился только после того, как снял палец со спуска.
Набирая высоту, чтобы подняться над бомбардировщиками, Квейль стал искать глазами Хикки и Кроутера. Но он увидел только, как один из «Хейнкелей» падал, охваченный пламенем, а остальные потеряли строй. Потом увидел стаю тупорылых машин, которые шли на него.
— «Мессершмитты!» — громко вскрикнул он.
И в тот же момент он увидел Хикки. Не прерывая подъема, Квейль сделал разворот, чтобы подойти ближе к нему. Но поспеть было трудно, и «Мессершмитты» обрушились на них шестерками в линейном строю. Квейль видел, как Хикки скользнул на крыло, каким-то чудом сделал петлю, не имея запаса скорости и не пикируя, и сам сделал разворот в другую сторону и описал большой круг, а в это время три «Мессершмитта» подобрались к нему снизу. Он дал крен, как это сделал раньше Кроутер, и увидел, что другие «Мессершмитты» идут на него с противоположной стороны. Теперь вокруг не было ничего, кроме черных «Мессершмиттов» — угловатые крылья, огонь с передних кромок крыльев, фюзеляжи без шасси, устремленные вниз носы, кресты на нижней белой стороне крыльев, черные головы летчиков под прозрачными фонарями, радиоантенны, а за ними блеск винтов на солнце.
Он взглянул вверх и увидел три машины в крутом пике; взглянул вниз и увидел несущиеся на него трассирующие пули. Он рванулся прямо вверх. Круто развернулся, когда еще две машины обрушились на него в пике. Одновременно две другие атаковали его в лоб. Ничего, кроме «Мессершмиттов». Вот. Вот. Вот оно. Сейчас случится. Интересно, как это будет. Сейчас, сию минуту. Тут он увидел Кроутера, к которому кольцом приближались с борта пять или шесть машин, изрыгая на него тучу трассирующих пуль, увидел куски, отлетавшие от его самолета, и бьющий из пламени черный дым, и внезапный распад самолета в воздухе, и не было белой вспышки парашюта. Не было белой вспышки парашюта…
В то время как Квейль опять делал петлю, выходя из пике, чтобы скинуть трех, повисших у него на хвосте, совсем близко от него пронеслась темная полоса пылающего «Мессершмитта». И тут он увидел Хикки, который тоже был сжат со всех сторон, и, спасаясь от преследователей, виражил по кругу.
— Уходи, Хикки! — крикнул Квейль в микрофон, не видя ничего, кроме черной тучи тупорылых самолетов и трассирующих пуль вокруг. Дважды он почувствовал, как его фюзеляж встряхнуло, и понял, что это попаданье. Он делал горки и петли, как бешеный. Но вырваться было некуда. Он пустил в ход всю свою сноровку, голова у него была как в тумане, он терял сознание при каждой свечке. Картушка его компаса бешено крутилась, и были мгновения, когда он видел только ее и ему хотелось смеяться, — но тотчас вокруг снова начинали мелькать трассирующие пули.
Он не видел, как был сбит Хикки. Он видел только, как его «Гладиатор» разлетался на части, а «Мессершмитты» метались вокруг и все кусали его, и бело-желтые трассирующие пули жгли его в воздухе, — и он понял, что Хикки, охваченный дымом и пронизанный трассирующими пулями, погиб.
Увидев кусок пространства, свободный от черных самолетов, Квейль бешено рванулся вверх и чуть не врезался в немца, вывернувшегося стремительным, еще более быстрым рывком. Он увидел лицо немца, его глаза без консервов и косой взгляд из открытой кабины и ответил ему взглядом в ту секунду, когда немец промелькнул мимо. Он нажал спуск и ввел «Гладиатор» в пике так стремительно, что невольно подумал: самолет не выдержит.
Такого отвесного и долгого падения он еще никогда не испытывал. Щеки его вздулись так, что наплыли на глаза, из носа пошла кровь, во рту появился вкус крови и желчи. Он не смотрел по сторонам, так как несся слишком стремительно. Он плохо соображал и ни на что не обращал внимания, но в двух тысячах футов от земли вырвал машину из пике, почувствовал, что самолет прогибается и задирает нос, перевел его на петлю и на миг потерял сознание.
По бокам и в хвосте у него по-прежнему висели «Мессершмитты», и он взял направление на видневшуюся впереди машину, Он лишь смутно представлял себе, куда летит. Он видел только, что «Мессершмитты» опять наседают на него, и наклонил нос самолета, хотя горная вершина напротив была выше того уровня, на котором он находился. Он ворвался прямо в лощину, Сделал разворот, полетел вдоль горного кряжа и, вплотную обогнув его, оказался почти на земле. «Мессершмитты» шли прямо над ним. Он продолжал свой бреющий полет над лощиной, кружась над ней, потом бросив взгляд на компас, постарался подняться над круглым конусом горного пика, чтобы уйти на север. Он быстро оглянулся: позади по-прежнему шли шесть «Мессершмиттов» и под ними, немного левее, еще три. Немецкие летчики боялись снизить «Мессершмитты» до той высоты, на которой он вел «Гладиатор». Еще один немец был с правого борта; он старался спуститься пониже и атаковать Квейля сбоку.
У Квейля текла кровь с лица; он чувствовал ее холодок на шее, упиравшейся в тугой воротник. Он чувствовал, как холодны его онемевшие руки. Когда зеленая лесистая лощина пошла под уклон, он опять наклонил нос самолета. Он вел самолет, следуя всем неровностям местности; он облетал каждую из них, на крыле, круто разворачиваясь на полном газу, так что его бросало из стороны в сторону, и мотор завывал от напряжения, а стойки выли громче мотора.
Он кинул вокруг безнадежный взгляд. Кольцо «Мессершмиттов» сжималось все тесней; они снизили скорость, чтобы не проскочить мимо него, так как были гораздо быстроходней. Но не решались спуститься достаточно низко, чтобы сбить его. Он еще раз кинул быстрый взгляд вверх и вниз и, решив пойти на смертельный риск, сам не зная, выдержит самолет или нет, отчаянно потянул на себя ручку управления и сделал крутую мертвую петлю. Не веря своим глазам, немцы увидели внезапный взмах «Гладиатора», метнувшегося ввысь от самой земли и запрокинувшегося в безумно стремительной крутой петле. Потом перевернутый «Гладиатор» опрокинулся на крыло, и они ждали, что вот-вот он врежется в конус горы, и закружили широкими кругами.
Видя, что наземный хаос летит на него, Квейль дал ручку вправо и резко дал ногу. Из-за бешеной скорости самолета рули подействовали слишком резко, и Квейль сделал обратный маневр, чтобы выправить самолет. Он оглянулся: «Мессершмитты» отстали на тысячу ярдов, так как кружили широкими кругами, набирая высоту. Благодаря петле его курс изменился на сто восемьдесят градусов, и теперь он несся над лощиной в северо-восточном направлении; он снизился, потом свернул в сторону и пошел над другой, менее глубокой лощиной. Потом сделал полный круг над длинной грядой низких холмов и полетел всего в нескольких футах от неровной поверхности земли. Всякий раз, как ее краски сгущались, он забирал немного выше. Такого ощущения скорости он не знал до сих пор. Он шел бреющим полетом в нескольких футах от земли. Он взглянул вверх, обернулся назад. Он увидел только три «Мессершмитта» слева и много выше себя. Видимо, они поднялись, чтобы следить за ним. Он нырнул за невысокую гору, чтобы скрыться от них, и взял курс на северо-восток, хотя сам не знал, где находится.
Когда он опять увидел море, «Мессершмиттов» уже не было. Он был как пьяный, вне себя, не в состоянии думать ни о чем. Он начал считать приборы, потом громко запел: «Мне дела нет ни до кого…» Сдвинул назад верх фонаря кабины и почувствовал порывы ветра, холод. Им овладело полное безразличие ко всему; о Хикки и Кроутере он думать не мог; ему хотелось вскочить на сиденье и плясать; он спорил с ветром, что тот не может сбить его, и с самолетом, что выведет его из любой переделки. Он решил бросить ручку управления, чтобы доказать это, и предоставил самолет самому себе. Самолет накренился и вошел в штопор. Это было на высоте шести тысяч футов. Он почувствовал, как самолет постепенно набирает скорость, а позади начинается вибрация. Он вспомнил о том, сколько получил попаданий, понял, что хвостовое оперение где-нибудь повреждено, и громко крикнул:
— Валяй! Разваливайся! Думаешь, испугаюсь? Валяй!
Потом опять взялся за ручку и вывел самолет из штопора в крутой подъем. Он весь горел, но голова его чувствовала холод. Через некоторое время он увидал впереди отчетливую линию берега и Афины. Теперь ему хотелось, чтобы самолет шел прямо к цели. Он устремил взгляд к берегу и плотно сжал губы. Он чувствовал, что самолет качается, так как пальцы не вполне повинуются ему. Он всматривался в берег, во все явственнее выступавшую белизну Афин и вдруг кашлянул, и его чуть не вырвало, и он закашлялся так, что у него заболело под ложечкой, и прозрачные слезы выступили у него на глазах. Он наклонил голову, закашлялся как безумный, и вдруг его вырвало.
Самолет терял высоту. Квейль, чувствуя пустоту и смерть внутри, ощупью нашел верх фонаря и, сдвинув его вперед, закрыл фонарь, потому что страшно замерз. Он стал искать глазами аэропорт и увидел дорогу в Глифаду. Поднялся вверх, так как боялся потерять высоту. Перевалив через Парнас, он пошел в противоположном направлении. Увидел аэродром и резко наклонил нос машины, но выровнял ее слишком поздно и вынужден был пройти над аэродромом. Сделав широкий разворот на сто восемьдесят градусов, он опустил посадочные щитки и подошел к аэродрому на очень небольшой высоте, над самыми деревьями, и на умеренной скорости. Скачок шасси по земле был для него большой неожиданностью, и он предоставил самолету бежать, привычным движением убрав щитки и включив тормоза. Потом он выключил зажигание, и мотор остановился. Квейль остался сидеть на месте, не снимая рук со штурвала, не в состоянии пошевелиться от тошноты и мути в голове.
Подбежавшие механики осторожно вынули его из кабины. Сознание не совсем оставило его, но всякий раз, как он пробовал сделать самостоятельное усилие, он только мешал им. Стараясь не запачкаться, — на нем остались следы рвоты, — они положили его на землю. Он сел.
— Простите, — сказал он. — Я грязный. Простите.
Они хотели поднять его, но он отстранил их. Тогда двое взяли его под руки, и он, поддерживаемый ими, пошел неуверенной походкой, причем его снова стало кидать то в жар, то в холод. На ходу он вдруг оттолкнул их, и его опять несколько раз сильно вырвало. Потом он тихо опустился на землю и потерял сознание.

@темы: цитаты, слепой дальтоник, крайне разговорчивая галлюцинация

---

archaeology

У Одена есть отличное стихотворение, аккурат под праздник, за который мы все сегодня выпиваем. Когда-то я вызубривала его наизусть для зачета по английскому, но, как ни странно, не возненавидела. Переводы, которые есть в сети, каждый хоть в чем-то да ужасен (кажется, у Анастасии Грызуновой вышло бы хорошо, её Уаннберг очень крутой).

The archaeologist's spade
delves into dwellings
vacancied long ago,

unearthing evidence
of life-ways no one
would dream of leading now,

concerning which he has not much
to say that he can prove:
the lucky man!

Knowledge may have its purposes,
but guessing is always
more fun than knowing.

We do know that Man,
from fear or affection,
has always graved His dead.

What disastered a city,
volcanic effusion,
fluvial outrage,

or a human horde,
agog for slaves and glory,
is visually patent,

and we're pretty sure that,
as soon as palaces were built,
their rulers

though gluttoned on sex
and blanded by flattery,
must often have yawned.

But do grain-pits signify
a year of famine?
Where a coin-series

peters out, should we infer
some major catastrophe?
Maybe. Maybe.

From murals and statues
we get a glimpse of what
the Old Ones bowed down to,

but cannot conceit
in what situations they blushed
or shrugged their shoulders.

Poets have learned us their myths,
but just how did They take them?
That's a stumper.

When Norsemen heard thunder,
did they seriously believe
Thor was hammering?

No, I'd say: I'd swear
that men have always lounged in myths
as Tall Stories,

that their real earnest
has been to grant excuses
for ritual actions.

Only in rites
can we renounce our oddities
and be truly entired.

Not that all rites
should be equally fonded:
some are abominable.

There's nothing the Crucified
would like less
than butchery to appease Him.

CODA:

From Archaeology
one moral, at least, may be
drawn,
to wit, that all

our school text-books lie.
What they call History
is nothing to vaunt of,

being made, as it is,
by the criminal in us:
goodness is timeless.

August 1973

.

Лопата археолога
Вскрывает
Заброшенные с давних пор стоянки.

Неясные свидетельства
Укладов жизни,
Которых уж никто и не мечтает повторить.

Толкуя их, о многом и не скажешь,
Но доказать
Он может многое, счастливчик!

У знания свои задачи,
Но гадать
Всегда стократ забавнее, чем знать.

Да, мы знаем, что Человек
От страха или страсти
Всегда своих хоронит мертвецов.

Что угрожало городу,
Вулкана изверженье,
Или разлив реки,

Или людей орда,
Алкающих рабов и славы,
Вполне нам очевидно.

И мы уверены, что
Только лишь построены дворцы,
Их повелители,

Вкусивши вдоволь секса
И ослепленные дешевой лестью
Должны были зевать устало.

Но разве в ямах зерновых увидишь
Голодный год?
Где сери монет

Исчезнувшие вовсе, должны ли мы
Предполагать глобальней катастрофу?
Может быть. Быть может.

На статуях и фресках
Мы отблески увидим
Того, пред чем склонялись Люди Древности.

Поэты мифы нам их рассказали,
Но как их люди слушали?
Вот в чем вопрос.

Когда гром викинг слышал,
Правда ль верил он,
Что Тор метнул свой молот?

Нет, скажу я вам, и я клянусь, что
Люди мифы как байки праздные
Всегда воспринимали.

Им было важно
Отговорки сделать,
Ритуал свой объяснить.

Лишь в обрядах этих
Отречься можем мы от странностей людских,
И целостность найти для индивида.

Не все ритуалы священные
Сочувствия нашего стоят.
Много есть мерзких традиций.

И сам Распятый
Вряд ли на небе доволен
Бойнями в честь Себя.

Кода
Археология нам
Один лишь урок может дать
Знай:
Все учебники лгут.
То, что Историей названо там,
Не стоит бахвальства.
Все это слеплено наскоро из наших бандитских пороков.
Только лишь Доброта бесконечна.
(с) bakshi

@темы: цитаты, крайне разговорчивая галлюцинация

---

Вся глава, посвященная средневековым парижским студням, вызывает у меня грустные мысли о собственных вокальных амбициях, а в последнее время и о хорике

...В материальном отношении цель учебы – приобретение степени, а добиваются её трудом, который требует как упорства, так и природных данных. Нужно посещать занятия: тот, кто претендует на звание школяра и на связанные с ним привилегии , должен выказывать прилежание и присутствовать каждую неделю самое меньшее на двух или трех лекциях. Нужно углублять изучаемые темы по книгам, учится собирать всю информацию по вопросу и знакомиться со всеми «авторитетами», на которых даются ссылки. Нужно соблюдать режим физической и моральной гигиены, сберегающей и укрепляющей способности духа. Нужно, даже прогуливаясь по берегу Сены, по-прежнему размышлять о предмете; и, говорят, Алан Лилльский, рассуждая о Троице и размышляя на эту тему, извлек великий урок из зрелища детей, развлекавшихся тем, что наливали воду из реки в дыру в земле, рассчитывая перелить туда всю Сену, - благодаря этому на Алана снизошло озарение, что более не стоит пытаться вместить Троицу в одну лекцию и что лучше отказаться от этого и уйти в монастырь. LOL Когда, наконец, благодаря верному методу ты научился работать и, уже став бакалавром, рассчитываешь сдать экзамен на лиценциата, тебя представляют ректору. Ты получаешь от него книгу, которую надо основательно проштудировать; потом просишь у него назначить день экзамена и являешься перед комиссией, которая опрашивает тебя и с которой ты дискутируешь. После этого тебя принимают в лиценциаты или переносят экзамен на год.

Не все таковы, как тот, кто, облокотившись на окно и услышав на улице песню:
Время уходит,
А я ничего не сделал,
Время возвращается,
А я ничего не делаю, -
Сначала этим забавляется, а потом, поразмыслив, уходит в монахи.

Эдмон Фараль. Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого. 1938

@темы: цитаты, разговорчики в строю

---

notice

…Порой они выбирают правоведение всего-навсего потому, что лекции легистов начинаются позже и позволяют задержаться в постели.
(с) Эдмон Фараль. Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого.

@темы: цитаты

---

за обедом

"плохая"
РР: Со мной работала одна судья, так она за десять лет не оправдала ни одного человека. Я ей говорю: «Не могут же все быть виновны, даже по теории чисел. Где-то ошибка, где-то
просто подставили». А она отвечает: «Мне так проще работать. Начну оправдывать, так меня тут же уволят»


"хорошая"

Эксперт Online

Планктон публичной политики

С ростом общественных сетей в России рождается публичная политика. Бюрократия и политические партии пойдут за той повесткой, которую предложат эти сети. Иначе очередная попытка демократизации нашей страны будет сорвана

@музыка: Richard Berry & The Pharoahs - Louie, Louie

@темы: цитаты, точка зрения, закрома родины

---

выношу из каментов Darvest'a

 Arme пишет:
Руппи достаточно красиво взрослеет Юноши, идущие к зрелости через потуги свершения максимальных поступков - всегда хороши.
Пусть он создаст Кальдмееру немало проблем, если его спасет - так или иначе, на его пути духа это осмысленное деяние.

Руппи вообще фигура, замыкающая треугольник: "Дик - Валентин - Руппи".
Почему треугольник: по данным. Все трое - юноши примерно одного возраста, с благородными устремлениями и схожими гештальтами личностного развития.
Сторона "Руппи/Дик": это зеркальное отражение. Условие формирования личности: оторванность от мира, ограниченность личной инициативы. Пусть у Дика психически больная харизматичная мать, которая стоит между ним и миром, а у Руперта - "волшебница Лотта", всячески обаятельная и очаровательная, общая основа одна: мать, как домашний тиран, создающий искусственную прослойку между детьми и окружающей средой. Преодолеть которую по ряду соображений достаточно трудно. "Матрицу" которой будешь потом нести на себе еще долго.
Выход за пределы прослойки: харизматичный, умный, опытный старший с достаточно нелегким характером и достаточно скандальной репутацией (а Кальдмеер, "сын оружейника", для аристократии Дриксен не менее скандален, чем кэналлиец Алва для аристократии Талига, только на другой манер), общение с которым в известном смысле пересоздает младшего.
Далее - точка расхождения: между Руппи и Кальдмеером не стоит толпа авторитетных клеветников, не стоит история семьи и семейная мифология. А границы статусов для молодых людей, нашедших себе харизматичных старших - штука весьма условная.
Сторона "Руппи/Валентин" основана во многом на общности гештальта: гештальта спасения. Валентин не спас старшего брата - не смог, не успел, не суть; Руппи не спас дядю; так или иначе, над каждым из них "повисает фантом" жертвы - старшего мужчины в роду, близкого человека, который погиб практически на твоих глазах и ты ничего не мог сделать. Валентин пытается спасти Алву при достаточно специфических обстоятельствах - Руппи при достаточно специфичеких же обстоятельствах пытается спасти Кальдмеера.
Валентину это не удается, точнее, удается ровно наполовину, Руппи - ...
В сущности гештальт Валентина - отойти в сторону от кумира, идущего прямой дорогой на свою Голгофу (по крайней мере, на тот момент есть все основания так думать и полагать). Отойти в сторону и не мешать. Он, может, и рад бы не делать этого - см. их разговор с Алвой в темном переулке, - но харизма Алвы отбрасывает его с этой "крестной дороги" ("Прощайте, полковник, прощайте, я сказал!"). Интересна была бы обратная сторона сценария в исполнении Руппи: чтобы у него получилось спасти Кальдмеера. Спасти, создать ему и другим подобным образом немалое количество проблем (ибо спасти Кальдмеера можно только освободив его и вывезя немедленно из страны, т.е. организовав бегство и таким образом сообщая ему статус изменника и беглеца; как известно, "бегут только виновные"). Спасение, вставшее на пути жертвоприношения, двигающего историю вперед.
Интересно было бы посмотреть, какие смысловые сдвиги и выверты может дать подобная ситуация.

@музыка: HIM - Gone with the sin

@темы: цитаты, длинношеее

---

Елена Хаецкая

- Кшись, - позвала она, но Лесень ее не слышал - тонул.
Гинка присела рядом на кровать и, склонившись, обняла его.
...И провалилась.
Границ больше не существовало. Кто-то взял на себя дерзость отменить все естественные преграды между нею и этим незнакомым парнем. Гинка погрузилась в Лесеня, как в трясину, разрывая тяжестью своего естества слабое сопротивление кожи. При первом соприкосновении кровь ошеломленно отпрянула, и все в обоих телах возмутилось, вскипело, вздыбилось, превратилось в две огромных волны, грозящих друг другу пенной головой на круто изогнутой шее. Но поздно: кожа уже смешалась и срослась, образовав новый покров, и отступать из чужого тела было некуда. И одна кровь обрушилась в другую, погружая рассудок в бесконечное падение. Гинка словно бы летела вниз вместе с каждой клеткой своего тела, раздробленная на мириады частиц. Она ощущала каждую клетку, каждый внутренний орган, она слышала величественную музыку кроветока и восхищалась тем, как великолепно и гармонично устроено живое существо.
Навстречу ей неудержимым потоком мчалась чужая кровь, полная неприятелей, но теперь враги были бессильны: свежие силы мгновенно смяли и уничтожили их, и тотчас позабыли о них, поскольку им предстояло нечто куда более важное: срастание двоих в единое, бесплодное и прекрасное целое.
Одно сознание, ясное и восхищенное, властно вплескивалось в другое, больное и слабое, но поначалу становилось всего лишь частью общего бреда. В голове сумбур и сумятица - тесто, уминаемое сильными руками стряпухи. Незнакомые воспоминания втискиваются между своими собственными, привычные представления вдруг натыкаются на прямо противоположные. Нереально яркие образы, мучительно парадоксальные картины вспыхивают и почти тотчас гаснут, сменяя друг друга. Этот новый бред похож на бег пьяного по несущемуся поезду против движения: две разных качки, своя и чужая, два противоположных направления, мелькание картин сразу и в вагоне, и за окном: лица, деревья, стаканы, тропинки, столбы, баба с тюками...
Очень постепенно человек начинает брать верх над своим рассудком. Картинки утрачивают внеземную яркость и выпуклость, перестают устрашать пронзительной, заостренной непонятностью. Они делаются простыми и ясными - плоскими.
Никогда прежде не сталкивались эти два мира: мир мальчика из состоятельной семьи и мир девочки из бедного еврейского квартала. Теперь они сливались воедино.
Хуже всего приходилось довоенным воспоминаниям. Вдруг появилась бабушка Ядзя, вся в черном, с сухоньким личиком, с седенькими букольками. Лорнируя неряшливые пейсы Исхака Мейзеля, она недоуменно вопрошала:
- Qu'est ce que vous faites?
Человека колотило от смеха. Он трясся всем телом, судорожно хватаясь руками за края дивана, словно боялся, что его сдует ураганным ветром. <...>
Все это кипело и бурлило, словно реактивы в пробирке, но вот настало время, когда кипение прекратилось, и раствор сделался прозрачным: реакция завершена. Новый человек сумел принять в себе и полное согласие с миром, и непрерывный бунт против мира, и приветливую готовность довериться первому встречному, и настороженную готовность дать оплеуху в любой момент. Все противоположности вдруг пришли в согласие и перестали терзать рассудок.
- Кто я? - тихо спросил сам себя человек, лежавший на диване. Тут он обнаружил, что у него болят челюсти, - должно быть, сильно стискивал зубы и сам этого не заметил. - Кто я?
Он прислушался к звуку своего нового голоса: высокий юношеский голос, чуть глуховатый, но приятный. Провел руками по своему телу. Привычно-непривычно ощутил под ладонью прикосновение женской груди - небольшой, как была у Гинки. Рука заскользила дальше, по бедру. Замерла.
- А вдруг?.. - сказал он сам себе, посмеиваясь мелко и чуть дрожа. Затем коснулся паха. - Да! - крикнул он во весь голос. - Да! Душой и телом! Ко-щунст-вен-ный уро-дец!
Он подскочил на диване, рухнул на спину и, запрокинув голову назад, так что в вытаращенных глазах запрыгало отражение окна - скошенный светящийся прямоугольник - захохотал. Он хохотал, и рыдал, и икал, пока не осип, а потом заснул мертвым сном, раскрыв во сне рот и громко храпя.
"Варшава и женщина"

@музыка: Nisi Dominus RV803 - Sicut erat in principio

@темы: цитаты

---

...............................
...............................
...............................,
- пишет А.С. Пушкин в IX строфе I-й главы своего бессмертного романа "Евгений Онегин". Впоследствии в этом произведении он не раз вернется к сказанному выше (см., напр., XIII-XIV, XXXIX-XLI строфы той же главы, III-ю строфу III-й главы, II-ю строфу VIII главы и т.д.), что свидетельствует об особенном значении данных строк для поэта.

(с) miklukho_maklay

@настроение: ха

@темы: цитаты

---

стимуляция

выздоравливай поскорее, потому что твой кашель уже, бля, достал

давным-давно потащила у Lidi)

@темы: цитаты, крайне разговорчивая галлюцинация

---

- А еще что? Глаза, зубы?
Тереска покачала головой.
- Не требуйте от нас слишком многого. Мы на него смотрели, когда освещения почти не было. Глаз видно не было, а зубы...так ведь он не скалился! Высокий был, почти как Скшету... как вот этот пан, среднетолстый.
- Это что такое: "Среднетолстый"?
Тереска еще раз посмотрела на Кшиштофа Цегну.
- Преступник толще этого пана на одну треть, - решительно заявила она.
- На четверть, - критически поправила Шпулька.
- Ты думаешь?
- Ну посмотри. Если возьмешь от него четверть...вот столечко... и приложишь вокруг... нет, ты права, на треть!
Кшиштоф Цегна стоял не подвижно, позволяя отделять от себя трети и четверти. Шпулька отказалась от мысли оторвать ему одну руку и сделала жестом что-то вроде разреза вдоль борта пиджака. Участковый с любопытством на них смотрел.
- Больше ничего интересного вам не удалось заметить?
- Больше ничего, - с сожалением ответила Тереска, а Шпулька печально покачала головой.
Иоанна Хмелевская "Жизнь как жизнь"


Проглотила за один присест, как когда-то в детстве.
Иногда я немного запутываюсь, где я настоящая, а где подстраиваюсь под тексты, прочно вросшие в подкорку. Но все-таки хорошо, что папа сунул тогда мне-восьмилетке "Что сказал покойник" в качестве книжки в поезд)

@музыка: Земфира - Господа

@темы: цитаты, слепой дальтоник

---

where the wild things are

они побыли высокими
и золотоволосыми

попробовали
приземистыми
и плешивыми

зелеными человечками,
настолько маленькими
на самом донышке
глиняной чашки петри

а мы, о нас и сказать интересного нечего
мы сказали ради бога будте как дома

будьте как мы, ешьте от того и от этого

а в ту маленькую темную комнату
не заглядывайте

ничего совершенно секретного
ради бога даже не заперто
но там сейчас
фотолаборатория

пахнет фотобиохимией,
ничего интересного

только испачкаетесь, простудитесь,
бумагу засветите

ну ладно,
если хотите заглядывайте
но только ложноножками
ничего не трогайте

будьте выше,
будьте как наши дети,
лучше нас
подумайте о душе,
не забудьте о смерти

запритесь в маленькой
темной комнате
не верьте овечке
с волчьим голосом

зажмите душу покрепче
внутри тела

умрите
но не давайте её без любви

(c) Янина Вишневская

@темы: цитаты

---

самонечувствие

Экспресс

Если все дается таким трудом, - сделай сразу
меня одной из седых гусынь, промотай меня и состарь.
Чтобы у меня был надменный рот, и огромный дом,
и красивый сын, и безмолвная девочка-секретарь.
Чтобы деньги, и я покинула свой Содом, и живу
где лазурь и синь, покупаю на рынке яблоки и янтарь.

Слушай, правда, ни беззаботности детской нет,
ни какой-нибудь сверхъестественной красоты -
вряд ли будет, о чем жалеть.
Я устала как черт, - а так еще сорок лет,
потребителем и разносчиком суеты,
ездить, договариваться, болеть;
Тело, отключенное от соблазнов, и темный плед,
и с балкона горы, и Ты, -
и Ты можешь это устроить ведь?

Да, я помню, что отпуска не разрешены,
что Ты испытатель, я полигон, каждому по вере его, не по
Степени износа; ну вот и рвемся, оглушены,
через трубы медные, воды темные и огонь;
а билет на экспресс, слабо?
Я проснусь на конечной, от неожиданной тишины,
и безропотно освобожу вагон,
Когда поезд пойдет в депо.

(с) Вера Полозкова

@темы: цитаты

---

smile, motherfuck smile

смайлики - такая хитрая вещь.
сперва ты их поставишь.
потом сотрешь.
потом снова поставишь, но только в другом порядке.
и долго бущешь сидеть, проверять и медитировать - верно ли расставил?
и никогда не можешь быть уверен в том, что тебя правильно поняли.
в них какие-то прекрасные огрехи и поправки бытия.

(c) bekara

@музыка: Patricia Kaas - Chanson simple

@темы: цитаты

---

04.12.2008 в 03:26

Пишет  apels:

нет, все-таки как бы ни были прекрасны coldplay, как бы дивно ни пел налич santa lucia, как бы ни перехватывало дыхание от тома уэйтса, или джеймса брауна, или бг, ну много же чего хорошего - но нет, сколько лет пройдет - все о том же гудят провода.

@настроение: да=)

@темы: цитаты, слепой дальтоник